|
Пережидаю, когда проедет автобус, чтобы перейти на другую сторону улицы. На фонарных столбах разноцветные флаги, –– Первое мая, но демонстрация была утром, а сейчас на улице тихо. Дорога булыжная, между желтых камней песок и все, что натащилось сюда за долгие годы. Ходить по дороге трудно, вихляются ноги, ездить по ней тоже не мёд: трясет и автобус и пассажиров. Но вдоль дороги мягкий гудрон тротуаров, изрытый каблуками и голыми пятками, среди которых я, при желании, нашла бы немало своих.
Пастухи гонят коз, и, наверное, бабушка ждёт свою Маньку, держа наготове ломоть черного хлеба. Улица в этом посёлке единственная, тянется километра на три. Когда-то давно подрубили Курмаковскую гору, проложили дорогу и по её сторонам выстроили бараки и каменные дома. Влево –– гора на подъём, и потому к каждому дому крутые высокие лестницы. Вправо гора опускается к речке, и вдоль дороги бараки. Речка в больших валунах, вода, обегая их, кружит, нет здесь ни кустиков, ни деревьев, только промыты местами овраги.
Близко к баракам железнодорожное полотно, ходят составы –– до шахты, потом обратно. Я часто машу машинисту, и он помашет. И чем-то мне душу щемит эта картина, словно бы вижу себя издалёка –– в выцветшем платьице, в вязаной кофте с оттянутыми карманами.
Гора разбита на огороды, но ничего не родится, кроме картошки. Копают картошку под осень: тихое небо, тянется дым от костров... Мы запекаем картошку в золе, мундир её трескается, картошка разламывается и обжигает паром; слегка остужаешь, снимаешь мундир и посыпаешь картошку солью.
Наш город на многие километры, он среди гор и потому в каждой лощине, на каждой горе посёлок, а в совокупности –– это город. Химические заводы, шахты, ГЭС, ГРЭС, фабрики. Живу я в посёлке Северном, он современный, зелёный, всё асфальтировано, но тянет меня сюда, потому что здесь воля!
Спуск к бараку, в котором живёт моя бабушка, усыпан мелким углём и щебнем. С дороги барак некрасив, приземист, но со двора –– почти двухэтажный: низ для угля. Высокие деревянные лестницы ведут на площадки, а от площадок –– к крылечкам. Бабушкина квартира с угла, крылечко с перилами, а у перил скамейка. Как хорошо тут летом! Солнце палит, капает с крыши гудрон, сосед дядя Гриша цепляет на кухне шланг, перекидывает через окно и весело поливает нас, ребятишек.
Бабушка встречает меня на дороге, встречает неласково:
–– Пошто башка-то лохматая?
–– Модно.
–– Ужо лохматая больше ко мне не езди!
Она вовсе не сердится, она меня любит. Пока ожидаем Маньку, я успеваю ей рассказать о доме и школе. Но вот и коза –– тянется мордой к хлебу. Идёт за нами во двор, тихонечко блея.
Поднимаемся с бабушкой на крыльцо, входим в квартиру.
–– Чайник согрею, будешь ватрушки? –– спрашивает она.
–– Буду!
Мне нравится у нее всё: ватрушки, печка, ходики на стене, два сундука –– в кухне и в комнате, старое зеркало над комодом. Здесь словно какая-то сказка о чистеньком домике с половичками и непременным котом. Кот у бабушки есть –– ужасно неряшливый, спит у неё в ногах.
Ватрушки тёплые, из духовки. Ем за столом у окна, из которого видно Лысую гору, куда мы ходим за земляникой. Эта гора с раннего детства тянула меня, всё мне казалось, что там, за вершиной, что-то особое. Ватрушки вкуснейшие, чай тоже вкусный, бабушка добавляет в заварку липовый цвет. Чайное блюдце старинное, эмалированное, на него я кладу из туеса колотый сахар. Меняется как-то жизнь, меняются вещи, и только бабушка окружает себя тем, что было когда-то, когда-то. Туески, половики домашней работы, сундуки с железными полосами...
Выполз из комнаты кот.
–– За ватрушкой явился?
–– Не балуй, –– отводит бабушка мою руку. –– Он сытый.
Стукнула дверь в квартиру соседа –– Аркадий явился; у них с бабушкой общий крохотный коридорчик. Бабушка его опасается: Аркадий партийный, ей кажется, что партийные обладают огромной властью. Аркадий вечно чем-нибудь недоволен и кому-то завидует. «Алошный стал народ», –– говорит о нём бабушка.
Она идёт подоить козу, а я, убрав со стола, заглядываю за занавеску, которая в кухне прикрывает одежду. На вешалке старый пиджак и две телогрейки, в которых зимой бабушка ходит на улицу. Под вешалкой, тоже за занавеской, сундук. Сколько раз я сидела на нём, укрытая ото всех, разглядывая клеёнчатый коврик, прибитый к стене, чтобы одежда не пачкалась об извёстку! На коврике крупно наляпан рисунок: казак на коне, рядом хохлушка в ярком платке –– провожает. И подпись: «Жди меня, и я вернусь. Богдан Хмельницкий».
Зачем мне хотелось забраться куда-то, чтобы меня не увидели? Ну, ладно за занавеску, тут было даже уютно; но на чердак в нашем доме? Забраться –– и к слуховому окну, перед которым четыре ступеньки. Сидеть на ступеньках, смотреть на привычную улицу, двор, –– и ждать... Чего я ждала?
Прохожу в комнату. Стол посредине, справа и слева кровати, старенький шкаф в углу, рядом сундук, близко к окошку фикус. Дома у нас тоже был фикус, но надоел, и его заменили китайской розой. Справа от фикуса древний комод, стеклянная ваза на нём и кошка-копилка.
Вернулась бабушка, принесла молоко. Позвала:
–– Марлю дёржи. –– И принялась цедить молоко в кастрюльку.
Снова садимся за стол, подогрев на электрической плитке чайник. Я не хочу есть, а бабушка медленно, думая что-то, отламывает кусочки ватрушки.
–– Помру скоро, –– говорит. –– А ты большая стаёшь… Я смолоду на тебя обличьем была похожа. У тебя язык болё долог. Ништо-о, укротят, как замуж выйдешь.
Мне страшно: неужели её не будет? И не будет цветных ромашек в маленьком палисадничке? И никто не встретит меня? И кончатся наши вечерние посиделки на теплой барачной лестнице?
–– Как же я без тебя? –– хочу погладить её по плечу, худенькому, как у птички.
–– Дак ить… –– Бисерная слезинка скатывается по её носу, растекшись в морщине.
–– А кто мне новое платье купит? –– тормошу. –– Вон какое красивое подарила к Новому году. Сама выбирала или кто-то помог?
–– Сама. Цветики болё баские.
Я видела у бабушки фотографию, где она еще молодая: одета в самотканую юбку и какую-то, словно солдатскую, ситцевую рубаху. Как мечтала, наверно, о «цветиках»! Смотрим с ней из окна на гору и видим одно и то же: как увязывает она вожжами охапку сена, тащит его на спине, согнувшись, изредка смахивая, набегающий на глаза пот...
На крыльце затопали ноги. Ввалились внучки Валя и Таня. Валя моя ровесница, ей тоже пятнадцать лет, Танька младше нас на два года.
Мгновенно все полетело кувырком!
–– Ты чо, модную стрижку сделала? А мать твоя чо? Танька уши вон проколола, так мать ей туфлей по уху! Пойдешь на танцы?
–– Тише, выгоню не то! –– прикрикнула бабушка. –– Аркашку тревожите.
–– Да ну его!
–– Тише, говорю!
–– Может, поели бы? –– спрашиваю сестер. –– Ватрушки вкусные, еще теплые.
–– Нет, сегодня же бал! Дома мать не отпустит. Валька, где тушь для ресниц? –– Для чего-то раздеваются до комбинашек, кидая платья на спинку кровати в кухне.
–– Согрешишь с вами! –– бормочет бабушка и уходит на улицу.
Валя ищет расческу, Танька не может отыскать тушь.
–– А ты чо? –– пристают ко мне. –– Пошли тоже!
–– Да не в чем, я не готовилась.
Чтобы не мешать, ухожу вслед за бабушкой. Она сидит на ступеньке лестницы, уложив на коленях натруженные руки, ворчит по адресу Вали и Тани:
–– Халды, прости Господи, нету с имя никакого способу. –– И неожиданно говорит мне: –– В сундуке баское платье, купила тебе. Не блудите долго, сёдня праздник, пьяных много. Аркашку не потревожьте, а то станёт с вас. В окно мне стучите.
–– Я не пойду.
–– Не перекоряйся!
Мы возвращаемся с ней в квартиру, она отпирает сундук, и я вижу ситцевое бледно-сиреневое платьице в мелкий цветочек, с карманами.
–– Ужо хотела подарок сделать, –– достаёт его бабушка.
Надеваю. Платье мне велико, длинновато, да и помялось. Да и вообще –– разве оно для бала? Но бабушка убеждена, что платье очень красивое, надо лишь подутюжить. А Валя и Таня уже подкрасились, уже наряжаются. Ладно, и я пойду. Включаю огромный тяжёлый утюг и, расстелив на столе фланелевое одеяльце, глажу.
Выходим из дома. От клуба слышится музыка, настроение поднимается, я забываю, во что одета, и отдаюсь предстоящему празднику. Небо призрачно-жёлтое, солнце садится, но долго будет светло –– белые ночи сейчас.
В сквере у клуба воздух с горчинкой от клейких листиков тополя. Как я люблю этот запах! В городе сплошь тополя, и весной этот запах с горчинкой словно душистой волной накрывает. Мы покупаем в кассе билеты, вливаемся в праздничную толпу, а на эстрадке уже оркестр: две электронных гитары, ударник и саксофон. Музыка из динамика умолкает, начинаются танцы. Я жду, что меня пригласят, смотрю на парней, однако никто не спешит, зато Валя и Таня пользуются успехом.
Стою и завидую. Музыка плавная, томная, и мне грустно. Танцы идут один за другим, сёстры мои раскраснелись, а я собираюсь домой. Вот только предупрежу их, и сразу уйду. Но тут оркестранты заканчивают; объявляется лотерея: в конце лотереи будут озвучены выигрыши, и предстоит потеха. Мне почему-то не хочется никого потешать, а сёстры мои вертят барабан и вынимают билетики.
Барабан опустел очень быстро. И началось! Импровизированный концерт, шум и хохот! Несмотря на белую ночь, зажглись фонари, стало как будто теснее, уютней, я уже не стеснялась своего платья, лезла к эстрадке, и рот мой не закрывался. Танька выиграла песню и выла страшенным голосом «Очи чёрные».
Снова танцы, и даже меня пригласили, я закружилась, забыв о сёстрах, о бабушке, –– обо всём!
Но бал как-то «быстро» закончился, хоть времени было два часа ночи. Идём по улице, Танька орет «Очи черные», кто-то смеётся за нами, кто-то кричит. Постепенно ватаги редеют; к бараку подходим втроём, из-под ног скатываются уголь и шлак. Поднялись на крыльцо, дверь изнутри закрыта, стучаться нельзя, чтобы не потревожить соседа; как же домой попасть?
–– Бабушка же сказала: «В окно мне стучите».
–– Так не достать.
–– А всё Аркашка противный, из-за него!
–– Холодно!
–– А если Аркашке в окно? (Оно с площадки, и очень низко).
Валя насмелилась. Стукнула, как синица –– коротко, осторожно. Зажёгся свет.
–– Идет! –– прислушалась я.
Ругаясь, что будят посреди ночи, сосед открыл дверь. Рассыпавшись перед ним в благодарностях, мы тихо проникли к бабушке в кухню, однако она услыхала, сказала слабо:
–– Свет-от включите. Компот сварила. Хлеб берите в столе.
Ободренные ее добротой, мы хоть и вполголоса, но заговорили бойко.
–– Танька, тащи кастрюлю на стол.
–– Хлеб, хлеб еще!
До этого мне есть, вроде бы, не хотелось, но теперь желудок чуть ли не вслух завопил о голоде.
–– Ватрушек не осталось? Танька, пошарь в духовке!
Пока мы с Валей переодевались, накидывая в кухне на спинку кровати свои вещички, Танька накрывала на стол.
–– Мне ягод побольше! –– совалась Валя со своей кружкой.
–– Ты прямо одна только хочешь!
–– Тише! –– простонала из комнаты бабушка.
Мы присмирели. Встали к столу, Валя возила половником по днищу кастрюли, половник бренчал, набирал жижу, но ягоды попадали редко. Снова и снова его опускали, снова скребли по дну...
Танька наелась первой. Обмыла под краном руки, не замечая, что острые бабушкины глаза следят через скос дверного проёма. Потянулась, провела ладонями по сытому животу:
–– Надо бы жир сбросить. «Очи черные, очи жгучие, очи страстные и прекрасные!» –– Мы с Валей оцепенели.
Молниеносно бабушка, с зажатыми в кулачке вожжами, оказалась в кухне, молниеносно вожжи засвистали по нашим головам и спинам.
–– Ироды! Стыда нетути! Ужо запоёте теперя! –– Она кричала как в поле, совершенно забыв про Аркашку.
–– Бабушка! –– увертывались мы от вожжей, которые были ни чем иным, как распущенной транспортёрной лентой с коксохимического завода.
–– Не напелися ишшо? Не наплясалися?
Я спряталась за сундук, умоляла:
–– Ну больно же, баб, ну хватит!
–– Домой поезжай! Страмина! –– она опустила в бессилии вожжи, села на кухонную кровать. –– Боже ты мо-оой! –– раскачивалась; седая косица свесилась на плечо. –– Боже, дай жисть мне увидеть утрем!
Валя шпыняла сестру:
–– Ломало тебя, идиотка! Певица заслуженная!
–– А сама-то? «Вале-ерку люблю»! Видела я, как любишь. Извертелась вся перед Славиком.
–– Еще не угомонилися? –– вскочила бабушка. А ведь с вечера умирать собиралась.
...Наконец, стало тихо. Я легла рядом с ней, в голове каруселью кружился бал, круги становились всё шире и упоительней, в них появлялись клейкие листики тополя, лица моих «кавалеров», потом всё поплыло, поплыло, и я уснула.
Theo hoinhavannga
|
