/Cỏn con một sợi lông mày. Mà đem cột trái đất này vào anh/ Thơ Trần Mạnh Hảo

VIDEO

HỖ TRỢ

QUẢNG CÁO

LỊCH

LIÊN KẾT

Văn xuôi

Рассказы - Những truyện ngắn

Còn 3 truyện ngắn nữa, kỳ sau đăng tiếp

Мария КОСОВСКАЯ

Рассказы
 
 
 

Дед
Зеркало
Открытый космос
Папа - юморист
Сундук
Счастливая семейная жизнь

ДЕД  - ông nội

Когда зазвонил телефон, я покупала в магазине сосиски. Продавщица взвешивала килограмм. 
- Алло! Бабушка? – на экране высветилось «Ба».
- Это дед, -  сказала трубка, и у меня похолодело в груди. Его голос, дыхание. Что-то было не так.
- Дедуль, привет! Как дела?
- Плохо, внученька. Пожалуйста. Позвони. Гене. Пусть. Завтра. Приедет. Надо. Сдать. Кровь,  – он делал паузы между словами.
- Какую кровь? Дед, ты чего?
- Я в больнице. Операция. Послезавтра. Позвони отцу. Не могу, - телефонные гудки.
-Чуть больше кило. Оставить? – спросила продавщица
- А? – я посмотрела на полное женское лицо. - Что?
- Я говорю, кило сто! Оставить?
- Да, да, конечно, – я набирала номер отца.
- Алло!
- Пап, здравствуй.
- Здравствуй, доченька.
- Мне сейчас дед звонил. Он в больнице. Сказал, кровь надо сдавать. Операцию какую-то делать. Ты что-нибудь знаешь об этом? 
- Мы ж его только привезли. В областную больницу его положили. Я десять минут, как домой зашел. Собирался звонить врачу, - папа отчитывался, будто был виноват в чем-то.
- Дед в Туле?
- Да, его перевели. 
- Он сказал, надо утром сдать кровь, что операция послезавтра.   
- Сейчас доктору позвоню.

Я положила телефон в сумку. Отец разговаривал как пьяный, который старается, чтобы не заметили: медленно и старательно. 
- С вас сто девяносто рублей, - продавщица терпеливо ждала окончания разговора.
- Спасибо, - я протянула двести и пошла.
- Девушка, а сосиски?
- А? Да. Извините. Спасибо. 

Подробности пришлось узнавать у мамы. После приступа дед двое суток лежал в городской поликлинике, потом лечащий врач сказал, что надо делать операцию, но нужного оборудования у них нет, а вы же понимаете, человек старый, может и умереть. Его перевели в Тулу, и там сразу решили оперировать. 

Почему дед позвонил мне? Может, он догадался, что я ничего не знаю? Из-за беременности меня старались не волновать. И дед хотел, чтобы я навестила его перед операцией, которую он мог не пережить. Ведь я его любимая внучка, первая, со мной он нянчился больше, чем с другими. Каждое лето я проводила с дедом и бабушкой на даче, помогала на пасеке,  красила ульи, дымила в дымовуху, кормила поросят комбикормом и мелкой вареной картошкой, которую иногда ела и сама, а еще объедалась клубникой с молоком и окрошкой с бабушкиным домашним квасом.
 
Я догадалась, почему дед позвонил мне, когда автобус неторопливо съезжал на Каширку со МКАДа. Мое имя было первым в списке контактов их общего с бабушкой мобильного телефона, потому что Алена на букву «А». У него не было сил листать. 


Через четыре часа я сидела в его палате № 13, для ветеранов ВОВ. 

-Дед, помнишь, ты говорил, что от меня одни глаза остались. Сейчас от тебя остались одни глаза. А я, посмотри, какая толстая, - мне хочется развеселить его. 
Он лежит, я сижу на краю его кровати и стараюсь не выдать страх.
- Дни мои сочтены, внученька.
- Дедуль, ну зачем ты так говоришь? Я правнука тебе вот-вот рожу, а ты умирать собрался. Подожди немного, дед. Понянчишь чуть-чуть, а потом уж… - я замолкаю, чувствую что-то жгучее и томительное в переносице и горле.
- У меня вот отсюда, - он показывает под ребра, – как щебенка все равно сыпется. Доктора говорят, без операции долго не проживу. И от операции, говорят, умру. Все, каюк мне. Пусть он вместо меня живет, – дед показывает на мой живот. 
Я молчу. «Пожалуйста, пожалуйста,  пусть он еще поживет, пусть еще поживет, ну пожалуйста!» - шепчу я, и до слез обидно, что не умею молиться.
- Как же ты бабушку одну оставишь?  
- Аленушка, скажи ей, пусть собаку отвяжет, нечего теперь охранять. Пусть теперь сама она, на свободе. 
- Дед, не нравится мне твой настрой. Поживи еще, а, дед? 
- Эх, внученька. Мне знаешь, как еще пожить хочется. А что поделаешь? – он смотрит мимо меня,  в его глазах боль.
- Дедуль, а ты веришь в бога?
- Нет, внученька, не верю. 
- Думаешь, после смерти нет ничего? Как свет выключили?
- Не знаю. Наверно. Живешь, живешь, а потом все. Ничего больше не остается. 
- А я в перерождение верю. Живешь, потом еще раз, еще раз и еще, пока не научишься не умирать вовсе. Поэтому ты не бойся. 
- Не знаю, внученька. Не верю я в это. Есть тело - есть жизнь, а умерло, так и жизнь кончилась. 
В палату вошел отец. 
- Отменили операцию. 
- Почему?
- Может и нет разрыва, только воспаление, - отец смотрит в сторону. – Операция, говорят, опасная. А так еще поживешь, если курить и выпивать не будешь. 

Я осматриваю палату. Три старика лежат на кроватях без движения, четвертого привезли на каталке, накрытого простыней. Медсестры начали перекладывать его на кровать, голого, высохшего как скелет. Я отвернулась. 

Едем в машине с родителями назад. Голые деревья, пепельные от первого заморозка поля и холодное, лишенное лучей солнце. Какая же это тоска - жизнь. Она вдруг вывернулась для меня изнанкой, оголила нервы и цеплялась ими за бесцветные лесопосадки, за похожие на ребра фонарные столбы,  за изломанную линию горизонта. Вот они, мои внутренности и кожа, сухожилия и вены - все это живое, и ему нужно родиться, жить, терпеть боль и потом умереть. Зачем? Зачем я беременна этой жизнью?

На следующий день мы с бабулей опять навещали деда. Мы сидели на диванчике в холле больницы, дед расспрашивал бабушку про трубы, старую нужно было выбросить, новую заварить, про вагонетку – перед зимой обязательно воду слить и почистить, чтоб не забыл Гена,  про калитку кованную, которую сделали прошлым месяцем, а установить не успели, теперь вот выпишется и поставит.
- Какая тебе калитка? Дед! Сиди уже дома! - улыбаясь мокрым лицом, говорит бабушка.
- Если дед спрашивает про калитки и трубы, значит на поправку пошел! – радуется отец.

Через неделю деда выписали. Родители отвезли его домой, и старики опять зажили тихо и незаметно для нас, внуков. Надо съездить к ним, думала я, уже три недели не навещала. Но разве вырвешься из Московской новогодней суеты, и в квартире еще ничего не готово к новорожденному, и времени мало. 

В начале февраля у меня родилась дочь. Я приезжала показывать ее деду, но он был уже совсем плох: худой, серый. Лицо его сильно изменилось, сморщилось, стало плаксивым. Он посмотрел на запелёнатого младенца мутными, бессмысленными глазами и отвернулся. Его уже не интересовала жизнь, он был поглощен надвигающейся на него смертью. Я заплакала. 
- Иди отсюда. Иди, - подталкивала меня бабушка. – Не надо тебе этого видеть,  еще молоко пропадет. 

Я вышла из комнаты, прошла на кухню и долго сидела там, растерянно качая на руках дочку. Даже год назад дед был еще красивый. Его кудри, когда-то льняные, а потом серебряные, которые не передались никому из нас, были гордостью деда. Да еще его руки, которыми он мог смастерить резной буфет или поднять вагонетку. А теперь что? Большой, обтянутый желтой кожей череп, костлявый остов туловища и ничего знакомого, близкого в нем.

Пришла бабушка. Ей было тяжело и неловко от запаха и беспорядка в квартире. Все это так не шло к свежему личику и кружевным пеленкам младенца. Бабушка не гнала, но выпроваживала  нас. Я поняла это, и мы с отцом уехали. 
Через три дня дед умер.

28.11.08

 

 

ЗЕРКАЛО - Chiếc gương

Николая обсчитали. Вернее, не обсчитали, а принесли неожиданно большой счёт. Триста двадцать рублей за кофе. Николай напрягся. Хотя он и до этого был напряжен, официанты раздражали: долго несли кофе, ржали (он был уверен, что над ним), громко спорили, кому выходить на смену, а потом принесли астрономически-неадекватный счет. Но им показалось этих издевательств мало, его еще обсчитали, давая сдачу. С пятиста рублей - только семьдесят. Нет, он конечно, заметил, возмутился, пересчитал на калькуляторе, предъявил. Официант вернул сотню, извинился. Николай не мог понять, был ли это тот же, что его обслуживал, или другой. Все они казались одинаковыми, как пингвины: черные фартуки, рубашки, бабочки.

«Где только строгают этих буратино?» - с раздражением думал Николай, не зная, к чему бы еще придраться. Обиженный, он вышел из кофейни и увидел большую латунную таблицу-меню на стене.
- Вот сволочи, - выругался он. И вошёл внутрь.
- Извините! - ядовито сказал он. - У вас там написано, что американо стоит двести, почему вы мне триста двадцать выставили?
- Цены подняли, а вывеску не сменили. Денег нет, - издевательски ответил официант, и по его ухмылке Николай понял, что это тот, с который он уже имел дело.
«Дегенерат!» - подумал Николай.

Разъярённый, он выскочил, и, не застегиваясь, бежал к переходу, рискуя простыть. Вдруг он понял, что его обманули. «Что ж я не додумался попросить меню? Этих тварей учить нужно. Врут, как дышат. Понятное дело, обокрали. А я, лох педальный, уши развесил. Табличку у них не поменяли. Суки!» - думал он, спускаясь в метро. Тут он не выдержал, развернулся и побежал вверх. Николаю приходилось бежать быстрее, чем эскалатор ехал вниз, но фантазии о скандале в кафе придавали сил. Воинственный настрой вынес его наверх, и уже у выхода он понял, что меню можно было посмотреть на сайте.
Набрав в смартфоне название кофейни, Николай убедился, что американо действительно стоил триста двадцать рублей. Все в нем упало. Он был уверен, что его обманули. А тут выходило, что никакого злого умысла, что у них так заведено. Просто действительно очень дорого. «Охамевшее жулики, прощелыги», - думал он, понимая, что повода устроить скандал нет, надо смириться. Но хотелось дать официанту в морду, любому из них. Жаль, только, что их шестеро, а он – один.

Сидя в метро Николай все не мог успокоится, думал, как отомстить кофейне. Решил написать плохой отзыв, и стал искать на различных сайтах другие отзывы на это кафе. Как назло все были хорошие. Николай написал целую простыню обличающего официантов текста, но после пересадки на другую линию интернет сбросился, и весь отзыв исчез. Николай со злости чуть не швырнул телефон об пол. Сдержался, все таки новый «Хуавей».

Он вышел из метро и направился к магазину купить что-нибудь поесть. На тротуаре испуганно какала маленькая собачка. Николай Петрович хотел ее пнуть, но из-за припаркованной машины вышла хозяйка:

- Митя, Митя, ко мне, - скомандовала она. Собачка, дрожа всем телом, побежала к ногам хозяйки.

«Митю она зовёт, - подумал Николай, - а Митя уже насрал на асфальт, кто-нибудь наступит, если по тротуару пойдёт. Что за люди? Что за страна?». Он брезгливо обошел какашки, повернул в сторону торгового центра и увидел, что прямо на него двигается разъярённый мужик. Николай даже возбудился. Захотелось хрястнуть этому мужику по морде. Николай чуть выдвинул вперед плечо, чтобы больнее задеть противника и спровоцировать на конфликт. Но в последний момент струсил, убрал плечо, правда, скорость не сбавил. Вдруг что-то с глухим бряком ударило его в лоб, мир кувыркнулся и перед глазами зазвездилось небо.

Николай сидел на земле, пытаясь понять, что произошло. Мимо безразлично шли прохожие. Падал мокрый снег. Два пацана лет двенадцати, курившие возле урны, бестактно заржали над мужиком, который впечатался в зеркальную витрину.

25.03.19

 

ОТКРЫТЫЙ КОСМОС - Không gian mở

Бежишь и смотришь на свои коленки, на загорелые пальцы ног, торчащие на сантиметр из сандалий, на мелькание травы, камешков, на трещины в асфальте, на срывающиеся с одуванчиков парашютики, летящие вверх.

- Настена, Настя!

Настя любила бежать. Это весело, когда все летит, и упругий воздух податливо расступается навстречу. Желтое пятно от сломанной песочницы, вывернутые качели, ржавая, изогнувшаяся кобылицей горка.
 
- Настена! Настя!

На полинявшей пятиэтажке их балкон был единственный незастекленный, просто покрашенный в синий цвет, с провисшими веревками для белья. Мать стояла и махала ладонью.

- Ма, ты откуда? – крикнула Настена, задрав голову.
- Зайди домой!
- Иду!

Привычные надписи на стенах, кошачий запах и пыльный подъездный холодок. Настя взбежала на третий этаж и толкнула дверь.
- Мам, а ты чего так рано?
- Билет поменяла и приехала. Не рада?
- Рада, почему. Боюсь, только, ты меня сейчас припашешь.
- Настя, что за выражения. Припашешь. Это Танька твоя может так говорить, а ты из интеллигентной семьи. Обедать будешь?
- Смотря что.  
- Макароны по-флотски. Сварганила на скорую руку.
- Сварганила! Мама, что за выражения?
- Стараюсь быть на одной волне. Пошли. Я икру привезла.
- Баклажанную?
- Красную, как ты любишь.

Настена села за стол и  осмотрелась. Раковина, где почти неделю лежала грязная посуда, была пустая и чистая. Вернулась мама, и на кухне опять стало уютно.

- Как вы тут без меня, не скучали?
- Некогда было. Отец с утра на дом уходил. Или там ночевал. Я с Танькой на карьере каждый день купаюсь.
- Ясно. Морковку не прополола?
- Прополола, почему. Я ж люблю полоть.
- Знаю, - мама погладила Настену по голове. - Что на лето задали, читаешь?
- Блин, мам, я еще в прошлом году прочла.
- Ты моя умница. Горжусь тобой.
- Издеваешься?
- Ни в коем случае. Восхищаюсь.
- Ну ладно, говори, что надо?
- Отцу поесть отнесешь? Голодный, наверное, сидит. Заодно, скажи, что я раньше приехала.
- А что мне за это будет?
- Давай уже, иди. Испеку что-нибудь к вашему возвращению. Чего бы ты хотела?
- Торт-суфле.
- Губа не треснет? Зебру испеку.

Настена тащила вниз по лестнице велосипед «Салют» с привязанным к багажнику лотком, в который мать положила макароны с мясом и кетчупом, соленый огурец и три куска хлеба, завернутые отдельно в пакет. Отец даже макароны ел с хлебом.

Выйдя из подъезда, Настена опять остро ощутила лето. Запрыгнула на велик и понеслась, чувствуя лицом ветер, вдыхая запах истомленных на солнце трав. Теплая, разогретая даль расступалась, разворачивалась полями, холмами, уходила в горизонт, в салатовую дымку, в высокий небесный свод. Вдали торчала полуразрушенная колокольня,  нестерпимо поблескивали на солнце перламутровые купола. Кроны далеких деревьев были похожи на брокколи, которую мама выращивала на грядках, хотя ее никто не ел.

Через несколько минут красота перестала занимать Настену. Она задумалась о школе. Начало занятий было далеко, но мысли о них уже заставляли тосковать по лету. Оно же когда-нибудь кончится, и уедет новый сосед, который приехал сюда на лето. Димка. Такой классный! На гитаре умеет играть. Увлекается космонавтикой. Рассказывал во дворе, как самому сделать ракету: фюзеляж из бумаги, целлюлозная стружка и сердечник от лампочки. Танька ей вчера гадала на картах, выпало «будете целоваться, но он не любит тебя».  У Настены даже навернулись слезы. Не любит. Но будете целоваться. Настена еще не целовалась ни с кем. Вот бы поцеловаться с Димкой. От мыслей об этом приятно заныло в груди, будто там стоял радио-передатчик и рассылал в пространство волны любви.

Интересно, подумала Настена, действительно ли есть любовь? Или ее придумали как романтичное оправдание, чтобы не стыдно думать про секс. Настена уже знала про секс. О нем все ее друзья говорили. Настена иногда рассматривала себя голую в зеркало, представляя, как бы это происходило с ней. Тело казалось неказистым: сутулая спина, грудь торчит острыми холмиками, ноги в икрах не сходятся. Танька говорила, что в икрах обязательно соприкасаться должны, иначе кривые.

Наверное нет никакой любви, думала Настена. Димку, например, она любит или это только воображение? Или мама? Всегда такая усталая. Или отец? Маму как будто совсем не любит, обнимает редко, не говорит нежных слов. Настене опять захотелось заплакать. Она  бы и расплакалась, если бы не увидела на тротуаре Таньку.

- Эй! Ты куда? – крикнула Настена.
- За хлебом. А ты?
- Папе обед везу. Поехали со мной. На обратном пути за хлебом заедем.
- Ладно.
- Садись на багажник.
- Увезешь?
- Ты, конечно, растолстела за лето.
- Дура! Это гормоны.
- Да шучу я, шучу.

Велосипед медленно набирал скорость. Везти Таньку оказалось сложно. «А как бы ты раненого друга на себе несла», - думала Настена, и изо всех сил давила на педали. Два раза руль вильнул, девчонки завизжали, едва не врезались в камень, съехали на грунтовку и дальше с горки легко понеслись, шурша колесами о гравий. Ряд гаражей, болото с зеленой водой, утки, торчащая из ряски кабина трактора.
- Т-40, - показала на кабину Танька.
- Что?
- Я говорю, трактор Т-40. Отец работает на таком! – крикнула Танька.
- Понятно.
С разгона они добрались до середины крутого подъема, дальше стало медленно и тяжело.
- Слезай. Не увезу.
Танька слезла, и они пошли рядом. Настена, запыхавшись, пару минут молчала. Танька тоже молчала и смотрела по сторонам.
- Как дела? – отдышавшись, спросила Настена.
- Нормально. Мать запила.
- Опять? Почему она пьет?
- Кто ж ее знает? Хочется, вот и пьет. Ей на всех плевать
- Блин, жаль тебя.
- Ой, да ладно. А то я сама не справлюсь. Выросла уже.

Танька действительно выросла. Грудь второго размера, лифчики настоящие. Это казалось Настене удивительным, и она слегка перед Танькой робела.
- Прочла «Айвенго»? – спросила Настена.
- Это че?
- На лето задали.
- Неа.
- А Грина «Алые паруса»?
- Даже не бралась. О чем там, хоть?
- Про Ассоль.
- Фасоль? Про Золушку что ли?
- При чем тут Золушка?
- Ну помнишь, мачеха заставляла перебирать рис и фасоль. Или гречку. Не помню. Моя мать меня гречку заставляет перебирать.
- Нет, Ассоль – это про другое. Про девушку, которая принца ждала.
- Я и говорю, про золушку.
- Да, похоже, но по-другому. Она была фантазерка, город ее не любил, потому что она странная, не такая, как все. И ее отец…
- Пил?
- Почему, пил?
- Не знаю, все отцы пьют.
- Мой не пьет. Иногда только выпивает.
- А мой не просыхает. Но самое страшное, когда мать бухать начинает. Я к бабке тогда ухожу в бараки. Ну ты знаешь.

Настене стало неприятно. Она ревновала Таньку к баракам. В районе, который называли «бараки», у Тани была другая жизнь, с блатными пацанами, с сигаретами и пивом, с целованием взасос под железнодорожным мостом. Танька не брала Настену в ту жизнь. «Это не для тебя, ты из интеллигентных. Тебе не понравится», - посмеиваясь она. Настена обижалась и решала больше с Танькой не дружить. Но дружить было не с кем, и Настена мирилась.

Настене хотелось еще поговорить про Ассоль, про любовь, благородство, которое, если верить Грину, все же встречалось в людях. Но Танька ее бы не поняла. Настена молчала и думала, что она - та самая Ассоль, которую сверстники считают дурочкой только из-за того, что она любит читать.

Когда пошли по Загородной улице, залаяла из-под забора собака. Она высовывала острую морду, скалила розовую пасть и показывала мелкие острые зубы.
- Такая маленькая, и такая злая, - удивилась Настена.
- Фу! - крикнула Танька, - Тупая шавка.
Собака послушалась ее, спрятала морду.

Подошли к участку, обнесенному горбылем. Мама не любила высоких заборов и мечтала, чтобы их дом окружала живая изгородь из кустарника, который она подстригала бы в форме шаров и ромбов. Но с неогороженного участка воровали: кирпич, мешки с цементом, однажды пытались бетономешалку утащить, проволокли пол метра и бросили, тяжелая оказалась. Другая беда - козы, которые забредали и съедали с грядок петрушку, капусту и салат. Пришлось отцу сделать этот уродливый горбыльный забор.
Просунув руку между досок, Настена повернула щеколду.
- Может, я здесь подожду? – спросила Танька.
- Да ладно, пошли. Дом покажу. Потом клубнику поищем. Может, еще осталось.

Настена вкатила велик, бросила его на траву и дернула входную дверь дома. Закрыто.
- Надо с другого входа. Здесь отец иногда закрывает, когда в подвале работает. Чтобы чужие не вошли.

Они обошли дом, облицованный светлым кирпичом, с грязноватыми, но уже застекленными окнами по первому этажу. Настена не любила дом, родители тратили на строительство все деньги, а ей хотелось модную юбку, лосины перламутровые и куртку джинсовую, как у всех.

А вот огород, густо заросший сорняком, притягивал Настену. Тонкие молодые яблоньки, на которых висели мелкие еще залепушки, аккуратно увязанные кусты малины с созревающими ягодами, большая неопрятная грядка клубники, листья которой местами пожухли, но еще можно было что-то найти. Настена любила поживиться прям с грядок, чтобы хрустела на зубах земля, чтобы ягоды были в легкой пуховой дымке, которая бывает когда только сорвешь. «Потом, - стойко решила про себя Настя. – Сначала обед отцу».  

Другая дверь тоже оказалась заперта. Настена дергала и стучала.
- Нет никого. Пойдем, - сказала Танька.
- Да куда он мог деться-то?
- Может, уснул?
- Надо в окно заглянуть.
Взявшись с разных концов, они подтащили к окну лавку, заляпанную застывшим цементом. Высоты не хватало.
- Давай кирпичи класть, - решила Настена.
- Ну ты придумала.

Они таскали кирпичи и складывали в два ряда. 
- Нахрен я с тобой пошла, - бубнила Танька. – Могла бы дома тяжести потаскать.

Настена ее не слушала. Увлеклась. Ей почему-то показалось, что они сооружают космический корабль, который выведет их на земную орбиту. Первая ступень - стартовая, вторая - разгонная, третья - маршевая. Она смотрела вчера передачу про космос. Вот сейчас они построят свою ракету, и она понесет их в неизведанное космическое пространство.

Она влезла, цепляясь за стену и осторожно покачиваясь, будто и правда была в невесомости, ухватилась пальцами за жестяной подоконник, подтянулась к окну, почти цепляясь за отлив подбородком, и из темноты космического пространства выплыли две большие белые планеты, испуганно качнулись и отпрянули, исчезая в сумраке. Перед тем как свалиться, Настена увидела над белыми шарами оторопелое женское лицо.

Кирпичи посыпались из-под ног, и Настена грохнулась, ударившись щиколоткой о лавку. Она отбила о землю себе весь бок, но боли не чувствовала, только задохнулась на пару секунд от какого-то понимания.  Она лежала и не двигалась.
 - Эй, ты че там? Убилась что ль?
Настя молчала. Гудение заполнило голову и давило в уши. 
- Баба у твоего отца. Пошли отсюда. Не откроют нам.
Настена лежала и вглядывалась в траву, по которой ползла божья коровка. Захотелось сжать ее пальцами, чтобы хрустнул панцирь. Она встала и взяла в руку ближайший кирпич.
 
- Разобью нахрен, - пригрозила она глухим голосом, и отошла на два шага, замахиваясь, чтобы кинуть в окно.

Выглянул отец. Настя замерла с поднятым кирпичом и не знала, что делать.  Она смотрела на отца. Он был другой, не ее родной и близкий, а какой-то чужой мужик, некрасивый, с мятым испуганным лицом, с неприятными складками вокруг рта, с растрепанными короткими волосами. Но главное - выражение. Он смотрел на нее как на досадное насекомое, которое хочется раздавить. В его лице не было ни капли любви. Мысль о том, что отец ее не любит, больно резанула Настю, выступили слезы на глазах.

Лицо отца исчезло из окна и загремел отпираемый засов.
- Вы чего здесь? – спросил он, недовольно выглядывая из сумрака дома.
- Обед тебе привезли, - холодно сказала Настена. – Макароны по-флотски! С огурчиком! Держи! – она кинула в него пластиковый лоток, но промахнулась. Он ударился о стену и открылся, макароны рассыпались по земле.
- Идите домой, - сказал отец.
- Мама приехала! – вся трясясь, крикнула Настена. - Что ей сказать, что не придешь? Что у тебя баба?
Отец растерялся. Лицо его расползлось, как бесформенная половая тряпка.
«И как его можно любить? - зло подумала Настена. – Он же урод!».
- Настька, это не то. Ты не понимаешь. Ты еще маленькая, – в голосе его была мольба и какая-то безнадежная усталость.
- А ты объясни!
- Я люблю вас с мамой. А это - другое, - тихо сказал он, и лицо его снова приобрело родные черты.

Они смотрели друг на друга. Настена испепеляла отца взглядом. Но он не чувствовал, или давно был испепелен.
.
-Уходите, - устало попросил он и закрыл дверь.  

Настена оглянулась на Таньку.
- Ты же никому не расскажешь? – тихо спросила она.
- Конечно, нет.
- Ладно, пошли.

Всю обратную дорогу Настена молчала. Танька наоборот, болтала без умолку. Видимо ей и самой было неловко оказаться свидетельницей.

- Ладно тебе, ну подумаешь, другая баба. Мой, вон, дубасит мать. Я однажды прихожу, а у нее вместо лица сплошная гематома. Так он даже не вспомнил на следующий день. Бывает, он ее бьет, бывает - она. Однажды табурет о его голову разбила, череп чуть не проломила, дура бешенная, как с цепи сорвалась. Так и живем. А у тебя что? Горе? Да ну, брось, смешно даже. Подумаешь? Все они кобели. Не один твой.
Настене хотелось толкнуть Таньку.
- Помолчи! – сдавленно попросила она.
Танька обиделась и бубнила что-то невнятное. Настена не замечала, она была как в невесомости, в открытом холодном космосе, которым вдруг обернулся взрослый мир.

Два дня Настя носила в себе тайну. Она измучилась, не могла есть, и сны снились какие-то дурацкие, будто она лежит в темноте и нечем дышать. Задыхаясь, она силится проснуться, но не может. И становится очень страшно от понимания, что она сейчас умрет.

Мама, видно, почувствовала, что с Настеной что-то не так. Во вторник вечером, придя с работы, она усадила Настену на диван, взяла за руки и спросила:
- Настена, доченька, что случилось? Расскажи мне. Я не буду тебя ругать.
Настена взглянула маме в лицо, расплакалась и все рассказала.

Мать с отцом долго спали в разных комнатах, мама - в детской, в спальне - отец. Настену он как бы не замечал и будто не чувствовал себя виноватым, даже наоборот, винил в чем-то мать. Они часто ссорились на кухне,  потом он уходил, хлопнув дверью. Настена осторожно выбиралась из комнаты, садилась у маминых ног, обнимала ее колени и плакала вместе с ней, мысленно обещая себе, что никогда не позволит ни одному мужчине обращаться с ней так, как обращается с матерью отец. Настена злорадно представляла, как отец летит в безвоздушном космосе, задыхаясь, и она может его спасти, нужно только протянуть руку. Но она отворачивается и думает: «Ты сам этого хотел».

Мысленная месть успокаивала Настену, а мама все плакала и плакала.
- Мам, ну ты чего? Хватит уже реветь! – говорила Настена.
- А вдруг он не придет, - всхлипывая, отвечала мать.

Но отец всегда возвращался — как планета, летящая по орбите.

 Theo hoinhavannga